В Нью-Йорке на 52-й стрит, под хвостом у Бродвея, притаился маленький кусочек России. Ресторан «Russkij Samovar».

Там можно устало опуститься на стул, хрустнуть усталой от небоскребов шеей и услышать по-русски: «Чего желаете?»

И поностальгировать о березках. Раскатисто, со слезой.

Там наш знакомый бардак. Можно зайти за стойку, налить себе и еще стрельнуть у официанта червонец. Там на стене портреты — Солженицын и Ахмадулина. То ли властители дум, то ли просто лучшие клиенты.

И грустный старик поет «В степи молдаванской». И «Утомленное солнце». И, конечно, «Русское поле».

И негры. Настоящие, вот они, рядом. Плачут, слушая «Русское поле». И тоже, небось, вспоминают березки, снег и беззаботное детство в коридорах института Патриса Лумумбы.

У нас ведь душа как у них. Мы тоже не любили белых — с 17-го года.

Россия...

Настойка хреновая, настойка клюквенная. Льдистая, с инеем. И официанты с какой-то элегической хрипотцой в голосе:

— Пора пельмешки нести, сэ-эр?

Прямо плюшевые официанты. Облако в штанах.

За неимением мест меня столовали у стойки бара, и я слушал все их разговоры.

«Я думал эта толпа чудаков на 400 баксов наела, а они еще за 200 не перевалили. Сволочь комиссарская.»

А потом идут и служат плюшево.

Там в сокровенных, но для общего пользования предназначенных местах, вся та же графика, что у нас. Кроме разве что «ДМБ-95». Ну это я восполнил.

А рядом Бродвей. Разные японцы бегают. Одна старушка совсем меня затолкала. Я ей так вежливо:

— Don't be a bitch, lady!

Я уходил по улице, а она все стояла и смотрела мне вслед. А потом спросят ее дети: мама, что ты больше всего запомнила в жизни?...

Бродвей, театры, девушки на афишах. Это жизнь. Из всех «Нью-йорк таймсов» для нас важнейшим является «Плейбой».

И надо всем ленивый пьяный голос по-русски: «The New York is the large derevnya...»

Эти, в ресторане, все едят свои пельмешки.

И в глазах их светится гордость: мы в Америке!

А что она, эта Америка?

Их хваленая Уолл-стрит — восемь метров в ширину. Переплюнуть можно. Я, конечно, попробовал. Но не получилось. Я десять минут пробовал, пока полицейский не пришел.

Вежливо посмотрел. Ну я конечно сказал, что у нас в стране, когда нужно измерить ширину...

Кажется, он поверил. Ну страна идиотов, ей-богу! О чем с ними разговаривать!

Скука!

Вот и сидят в «Самоваре» люди с добрыми русскими лицами — смесь меда со скипидаром. И едят пельмешки золотистой вилочкой.

А чего им! Сидят в Америке, думают: может на Бродвей сходить? А может лучше еще водки выпить?

Просперити, растак их.

И от этого ощущения начинаешь процветать и процветать. Процветать и процветать, пока в тебе не проснется духовность, а звезды не начнут двоиться.

Америка у них, видите ли...

Это же возмутительно, когда все дела мира решаются в нью-йоркской бирже размером с Лобненский оперный театр. Попробуйте залезть в оперный театр в Лобне и диктовать миру свои условия. Засмеют же!

Они этого просто не понимают. Вот и диктуют. А их слушают. Это же биржа. Символ.

Америка вообще полна символов.

Надо карабкаться сто метров по ступенькам внутри статуи Свободы, чтобы оказаться в ее пыльной, загаженной мухами голове. Вот, мол, вам свобода. К тому же безмозглая.

Еще надо сказать, что вход в эту Свободу — не скажу, с какой стороны, но вы поняли.

А ведь предупреждали их, предупреждали: куда ты, дура... Там Америка.

Долларов тебе не хватает — так их в России больше.

Нет.

Сидят теперь, 52-я стрит угол Бродвея, тянут хреновую настойку.

        «И легко мне в степи молдаванской
        кочевать, никого не любя...»

А к утру и вовсе загул, и накрашенная дама в мехах клянчит у всех 20 баксов до конца вечера. И понятно, что не вернет, — но ведь хрен кто дал.

На четыре рюмочки клюквенной — а пожадничали.

И уже оркестр сбивается с ритма. Эту черту российского характера мы бережно пронесли сквозь эмиграцию.

        «Л-лиловый негр вам п-подает м-манто...»

Пора расходиться. Завтра хромоногие птицы «Аэрофлота» понесут меня на родину.

Значит, пора. Все. Последний аккорд.