Моя несбывшаяся любовь, ma bienne amie!

Если бы мы жили с тобой в церемонном XVI веке, где белые рыцари скачут на черных лошадях по желтому песку, где кружевные дамы шествуют в кринолинах, подпрыгивая от ветра...

В том чопорном веке я приехал бы к тебе в карете, на белых лошадях, кричащих «Игого»... Я бы мчался к тебе и пел, колотя прохожих золотой саблей.

Или нет!.. Ночь. Тишина. Ты спишь, раскинувшись на подушках, — но на рассвете тебя будит деликатное ржание. Под окном гарцует лошадь — и на ней я, бессменный участник всех войн между идальгами и кабальерами. Потертый сюртук, серебряное седло, три ноги на двоих.

Ты скажешь «Входи» — и лошадь шагнет вперед. Из моего горла вырвется высокий боевой клич, с которым встречали смерть сарацины.

Я войду в гостиную, стуча сапогами среди бледных асфоделей и оставляя на коврах два пореза от шпор. Я подойду к тебе и отшвырну ногой болонку.

— Варвар, — прошепчешь ты в восхищении. — Эта черная перевязь на руке... Ты ранен?

Искорка страха в глазах. А я улыбаюсь.

— Я старый солдат, моншер. Тяжело носить на весу руку, в которой восемнадцать пуль.

Мы сядем с тобой на синюю кушетку в гостиной. Я преподнесу тебе в дар украшения египетской принцессы — двадцать семь колец для запястий.

Ты спросила бы: «Сколько было запястий у этой принцессы?». А сама бы подумала: «Что ты сделал с принцессой, варвар?» Но в ответ на оба вопроса я бы только улыбался.

Осторожный бой часов... Какой милый, добрый, церемонный век!..

Я звоню в серебряный колокольчик, и лакей в парике приносит подогретый коньяк, помешивая его ложечкой.

...Нет подожди, не бесись, слушай!

Ты рассказываешь мне все новости за десять лет, перечисляя любовные связи и рисуя диаграммы в трудных случаях. А я медленно смакую коньяк, пропитываясь им как губка.

— Как ты жил?

— Я жил в битвах. Я мог умереть. Восемь раз. Ой ну да, только один.

Коньяк заливает мои глаза, и из них уходит холод аравийских пустынь.

И сиреневый огонь в камине...

Не бесись, я еще не закончил!

Потом скрипнет дверь. Прошелестит ковер. И твоя заколка упадет на пол, и я подниму ее. Но уже будет поздно возвращать ее на место.

Шуршание ковра. И твой смех, проходящий сквозь все интонации — от «как вы неловки» до «вообще-то я не собиралась».

А потом на землю опустится синий вечер. И многократно измусоленный писателями огонь в камине мигнет и погаснет, лишенный поленьев.

Догорят свечи. И ты уедешь в своей карете. И я буду долго смотреть тебе вслед, сжимая эфес сабли как горло врага.

Потому что я готов отдать за тебя жизнь. И люблю тебе потакать. И если бы ты захотела пурпурную розу Каира, я бы поехал в Каир, вернулся назад, купил на базаре розу и отдал тебе.

Но понимаешь, bienne amie... Даже в XVI веке кавалеры не искали дамам карет, потому что дамы имели свою.

Я готов отдать за тебя жизнь. Хочешь? — На!.. Но уже два часа ночи, и мы стоим с тобой на остановке такси. И моя логика проста: если у дамы нет машины, то я все равно хочу спать.